«872 дня. Голоса блокадного города». А. Адамович и Д. Гранин.
Театр «Суббота».
Режиссер Татьяна Воронина, художник Елена Жукова.
Идти на спектакль о блокаде не очень-то хотелось из-за всевозможных страхов. Смогут ли создатели избежать спекулятивности, пафоса, сентиментальности и пошлости, обращаясь к этой по-прежнему больной странице нашей истории? Как вообще сейчас ставить спектакль на эту тему, если она заезжена, затерта до дыр, скомпрометирована всеми «ветеранскими» мероприятиями — от утренников в начальной школе, слезливых «датских» ретро-спектаклей больших театров до тошнотворных концертов пожилых звезд эстрады по Первому каналу? Как говорить о блокаде, чтобы мурашки не продирали спину от неловкости за тех, кто говорит? Какими театральными средствами? Как играть это современным актерам? И о чем мог бы быть очередной «блокадный» спектакль?
Татьяна Воронина, режиссер спектакля «872 дня. Голоса блокадного города», отделила зрителей от происходящего на сцене прозрачной стеной. Эта стена разводит прошлое и настоящее; нас, сытых и праздных, и тех, чьи истории нам рассказывают. Мне видится бережность и уважение к памяти в этом разделении: мы не полезем в прошлое, не будем копаться и пытаться присвоить, напялить, как одежку, оставшуюся от усопших, их страшный опыт, потому что мы этого сделать не можем. Мы поделимся их историями, расскажем о них, дадим свой голос тем, кто уже не может рассказать сам. Только голос — не примеряя чужую боль, без грубых и варварских попыток влезть в чужую шкуру, без этого вульгарного карнавала — изображения такого опыта человеческих жизней, которого не переживший его представить не в состоянии.
За прозрачной стеной, в сером полумраке проступают серые же фигуры актеров. Они неприкаянно, как неуспокоенные души убиенных, ходят весь спектакль по своей тесной стеклянной клетке, находясь тоже в своеобразной блокаде — отрезанные от зрителей, от современного мира, от жизни, от солнечного сентябрьского воскресного дня, оставленные в этом стерильном «чистилище» режиссером один на один со своими героями, чьи голоса они озвучивают. Они то приближаются к стене, как будто это те люди, оставшиеся под руинами обрушенных домов, не пережившие голода и холода, хотят заглянуть их глазами в глаза зрителям — своим потомкам, то уходят в глубь, почти сливаясь с кирпичной стеной, растворяясь в сумеречном пространстве. Их голоса звучат, как инструменты в оркестре: каждый в своей тональности, со своей интонацией, но в унисон с другими, иногда сливаясь, иногда солируя. Никакого надрыва, все эмоции спрятаны глубоко внутри — подпитывают актеров, но не выплескиваются наружу. Актеры с уважением и состраданием к чужой жизни и гибели доносят до нас истории, не позволяя себе стать чем-то большим, чем просто голос. Режиссер рассаживает их, как музыкантов в оркестре, за пюпитры — желтые страницы из старой книги, но музыка не играет. Звучит — тишина. Это очень тихий спектакль. Хотя говорят непрерывно, подхватывая друг друга, почти без пауз меняются одна за другой истории, герои, темы и годы. Иногда темп повествования вдруг подскакивает до аллегро, но потом снова — адажио. Спустя почти восемьдесят лет, может быть, как пел Макаревич, «про войну слишком много и громко не надо?», а надо только так — вполголоса. Этот спектакль — не плач на могилах, а скорее минута молчания.
Среди теней блуждает только один живой персонаж — женщина, у которой берут интервью, в исполнении Марины Конюшко. Это ее первой высвечивает луч за стеклом в начале спектакля. Она негромко, растерянно, как-то покорно отвечает на вопросы, говоря, что не ходит на встречи и не любит рассказывать о блокаде. А дальше, вероятно, в ее памяти, встревоженной настойчивым интервьюером, проявляются другие фигуры, звучат другие голоса. Она иногда встревает в этот хор, иногда просто слушает, вглядывается, узнает, припоминает. В финале тени растворяются, а она, еще более растерянная, утомленная переживанием воспоминаний, снова под огнем вопросов, на вежливое завершающее беседу «спасибо вам» недоуменно и как-то смиренно спрашивает: «За что?» И над зрительным залом повисает вопрос, ответ на который каждый ищет в себе. Спасибо за то, что жили, когда жить было невозможно? За то, что выжили? За то, что поделились с нами опытом, который не нужно иметь человеку?
Героиня Конюшко обладает проникновенным голосом, который выделяется в общем хоре глубиной и теплым тембром, выдающим то, что она — живая, хотя такая же неприкаянная. Она даже в большей степени мученица, чем те, погибшие, потому что живет с этой памятью. Без обиды и гнева, с привычной усталостью и беспомощностью, которая звучит в ее финальном вопросе. За что был дан этот опыт тысячам погибших и переживших блокаду, сохранивших достоинство и опустившихся, добрым и злым, старикам и детям? Вопрос растворяется в тишине, заканчивая спектакль, но в то же время продолжает его в умах и сердцах зрителей, потому что, выйдя из театра, все ищешь ответ.
Комментарии к статье:
Алексей Пасуев (22 сентября 2019): Есть выражение “человек с перевёрнутым лицом” – так называют кого-то, находящегося в состоянии глубокого душевного потрясения. В спектакле “872 дня” так можно сказать про каждого из актёров – вплоть до того, что некоторых не сразу можно узнать. Они действительно играют “не от себя” – не входят в эти страшные судьбы как в роли и не примеряют их “предлагаемые обстоятельства”. Они играют от лица своего глубокого потрясения этим материалом – от лица своих перевёрнутых лиц. Это не проживание и не остранение – это что-то другое. Пожалуй, сравнение с минутой молчания является очень точным. В финале на поклонах видно, как актёры медленно один за другим приходят в себя. Это огромный труд. Очень важный. Спасибо.
Надежда Таршис (24 сентября 2019): Выражение, видимо, идёт от Достоевского: у него герой “с опрокинутым лицом”… Но как хорошо, что “Суббота” во всё новых ипостасях узнаётся со своим живым, на этот раз даже и “перевёрнутым” лицом..